Академик В.П. Маслов

****

В те времена, которые описываются в романе, НКВД объединяло милицию и органы государственной безопасности. В романе Булгакова образ НКВД не раскрывается прямо, слово «НКВД» не сказано нигде. Слово «милиция» в романе встречается, «НКВД», «органы госбезопасности» или что-то в этом духе не поминаются всуе. Этот образ присутствует в романе как бы потусторонне, в сознании людей. В сознание людей внедрены те положения, на которых было основано НКВД, в частности шпиономания.

С первых же страниц романа, когда Михаил Александрович Берлиоз, председатель Массолита, вместе с поэтом Иваном Николаевичем Бездомным встречаются с Воландом, у Ивана Николаевича возникает мысль, что это шпион. Мысль довольно дикая — это Булгаковым показано. Берлиоз ее вначале не воспринимает как более интеллигентный человек, но у Ивана Николаевича она возникает сразу, и потом это все время проявляется в его дальнейшем поведении, Когда он кричит вместе с Коровьевым: «Караул!» — и в других эпизодах. Он смотрит все время на иностранца как на шпиона, именно шпиона и прежде всего шпиона. И в конечном счете у Берлиоза тоже проскакивает мысль, не прав ли Иванушка, может, это действительно шпион. «Его нужно разъяснить», - говорит себе Берлиоз. «Там его быстро разъяснят», - есть такие слова у Булгакова.

Где «там»? Это понятно. Там - это именно «там», т. е. в НКВД. Этого нигде не сказано, но достаточно сказать «там». И Берлиоз бежит позвонить «туда», т. е. опять же в органы. У него есть номер телефона, по которому надо звонить. Этого также нигде не сказано, но об этом не надо специально говорить, и так ясно, что у каждого, кто занимает какой-то пост, есть эта связь и он, не
задумываясь ни о чем, должен немедленно сообщать о всяких таких происшествиях «туда». Так что это свойство людей того времени проявляется в романе с первых же страниц.

Насколько оно внедрилось в сознание людей, показано Булгаковым тоже очень тонко. Например, когда Степан Богданович Лиходеев увидел сургучную печать на двери комнаты Берлиоза, ему не пришло в голову, что Берлиоз погиб или что случилось что-то другое, он сейчас же подумал, что Берлиоза арестовали. О том, что он подумал именно об аресте, не сказано ни слова, но сказано, что он стал соображать, что такого мог натворить Берлиоз и не сказал ли он сам что-нибудь такого Берлиозу, что могло бы вызвать сомнения относительно него — Лиходеева. Иначе говоря, в его голове, еще мутной от недавней попойки, про­носятся такого сорта мысли: а вдруг он что-то говорил Берлиозу, вдруг у них был какой-то разговор, может быть, не совсем лояльный, хотя на нелояльный разговор Степа, конечно же, не пошел бы, но лучше, чтобы этого разговора не было.

Он думал, что Берлиоз, после того как его арестовали, конечно, передаст, возможно с преувеличениями, этот несущественный разговор. И читатель чув­ствует, что такие мысли повседневны, обыденны, естественны и этот страх настолько внедрен в сознание каждого человека, мозги каждого так настроены на эту ноту, что это уже превратилось в некую потустороннюю движущую силу общества, его дух. Это те еле видимые нити, которые проходят не только через роман Булгакова, но и через все общество.

Мистический характер этого «духа» неуклонно, зачастую с иронией, подчер­кивается на страницах романа. Исчезновения в квартире № 50, «чертовой квартире», очевидным образом связанные с арестами, иронически (но подчерк­нуто!) подаются как мистические, как бы предваряющие те действительно фан­тастические метаморфозы, которые происходили в этой квартире после того, как там поселился Воланд с подручными.

Тимофея Квасцова, от имени которого Коровьев донес на председателя жилтоварищества Никанора Ивановича Босого, поманил некто пальцем, после чего он «исчез». Аналогичная сцена была с членом правления Приходько. При этом слово «арест» не произносится в романе. «Как это их так всех сразу?» — думает умный Поплавский. Что сразу? Разумеется, арестовали. Но такого слова не было в том обществе; говорили иначе, мягче: «Забрали». (Вспомним в романе: «Черти взяли».) Но даже слова «забрали» не произносит Булгаков. Когда появляются «они» (в штатском, разумеется), «их» мгновенно распознают, бледнеют. Даже «дура» Пелагея Ивановна, а по телефону — жена Семплеярова. То, что присуще человеку и труднее всего дается компьютеру — распознавание образа,— в романе выступает четко и постоянно: «их» мгновенно распознают все. Только Маргарита Николаевна подозревает самого Азазелло: «Вы меня хотите арестовать? Из какого Вы учреждения?» — «Ни из какого я не из учреждения». О каком учреждении идет речь? Читатель, конечно, распознает. «Они» не вылеплены, не живые, «они» — пришельцы из другого мира, как Воланд и компания. Всего лишь «послышался» тихий и вежливый голос над ухом Ивана Николаевича: «Кто убил?» — «Профессор и шпион».— «А как его фамилия?» — тихо спросили на ухо. Надоевшую Аннушку «выпроводили», Никанору Ивановичу «намекнули» — безличные фразы, безликие образы, настолько собирательные, что они расплы­ваются, обобщаются и превращаются в какое-то современное полотно, на котором только намеки, все остальное дополняет воображение, от чего картина становится еще более впечатляющей, далекая от фотографии, как алгебраическая формула от реальной жизни.

Наше повседневное: «Тсс, он из органов». Каких органов? Такой вопрос могут задать лишь представители будущих поколений. А поймут ли они роман Булгакова? Булгаков уверен, что поймут, потому что «так было, так будет». Придет, придет человек с лицом, закрытым капюшоном, к будущему правителю, поймет его намек, прикажет агенту-любовнице (имя им — агентам — легион!) выманить жертву в загородный сад, а там зарезать, и что надо куда надо подбросить. Это профессионализм, перед которым преклоняется Понтий Пилат, а с ним и Булгаков. Да и у Маргариты «была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно». Даже совершают убийство. Но оно ведь и возмездие! Да, страшное, бесчеловечное, антихристианское, но возмездие.

Красавец Иуда из Кириафа сам был доносчиком, но, так сказать, доносчи­ком-любителем, доносчиком «на договоре», получившим свои 30 сребреников за однократное действие, не как постоянное жалование. Он-то, доносчик «на до­говоре», как раз описан выпукло, жизненно, фотографично, так же, как и его аналог сексот «на договоре» — барон Майгель. Как то, так и другое возмездие (с бароном Майгелем) читатель воспринимает с удовлетворением, несмотря на весь кровавый ужас и того, и другого. Воспринимает легко потому, что Булгаков придает этому налет сказочности, налет «сна в летнюю ночь». Разве не было у нас такого в детстве, когда, меряя шагами комнату из угла в угол, мы сочиняли кровавые сцены мщения для своих недругов и обидчиков. Точно так же сцена прыгающей головы Берлиоза, которую отрезала комсомолка-вагоновожатая, носит такого же рода характер мечты человека, который думает о возмездии не злобно, а просто мечтательно. Отметим, что прототип Берлиоза, председатель РАППа АверБАХ (фамилия, созвучная с именем другого знаменитого композитора) много крови испортил самому М. А. Булгакову. И над Леопольдом Авербахом свершилось возмездие также, если угодно, силами зла, дьявольскими, мефистофельскими силами — он был расстрелян в 1937 году.

Здесь возникает еще одна ассоциация: взаимоотношения Пилата и Христа, с одной стороны, Сталина и Булгакова — с другой. Обыватель понимает «культ Сталина» как его безраздельную власть, считая, что капризы Сталина, его малейшие намеки все бросались немедленно выполнять, подобно тому, например, как Войнович, после того как Хрущев случайно процитировал слова его песни о космонавтах, немедленно попал в фавор. С «культом Сталина» дело обстояло не так просто. Более всего заботился о своем имидже сам Иосиф Виссарионович, даже говоря о себе как о товарище Сталине, чьи «слова как пудовые гири верны», в третьем лице. Товарищ Сталин не мог ошибаться (разумеется, с позиции влиятельного страта общества). Поэтому он должен был поступать как «высший судия» независимо от того, какие личные чувства испытывал человек, находящийся, так сказать, в его шкуре,— Иосиф Виссарионович Джугашвили. Подобно Пилату, испытывающему симпатию к Иешуа, Иосиф Виссарионович явно испытывал симпатию если не к самому Булгакову, то к его огромному таланту. Он ходил пятнадцать раз на спектакль «Дни Турбиных», лично звонил Булгакову. Но это в те времена не было сигналом для РАППовцев немедленно начать восхвалять Булгакова.

Возможно, Сталин, который никогда не плыл против течения, не решился, подобно игемону, прямо препятствовать травле Булгакова. Лишь в самый кри­тический момент в жизни Булгакова он сделал еле заметный милосердный жест, как Пилат, когда тот велел дать попить распятому Христу. И Булгаков мог сам воспринимать казнь Авербаха как возмездие за то зло, которое тот ему причинил. Если стать на такую точку зрения, то становится понятным и отношение Булгакова к Сталину, которое он выказал в своей пьесе о юности Сталина. Ведь всей своей жизнью Булгаков продемонстрировал, что он не был приспо­собленцем, так что пьеса была искренняя.

Крамольная идея Булгакова, что «силы зла» (в лице дьявола Воланда и его компании) способны совершать добро и особенно справедливое возмездие, иногда очень жестокое (вспомним хотя бы бедных женщин, польстившихся на наряды фирмы «поганого Фагота»), но всегда сказочно легкое, а иногда очень смешное, переносится и на другие «силы зла», реальные, не фантастические.

Страх перед этими последними силами, перед их могуществом Булгаков даже утрирует. Вспомним, что когда Варенуха сообщил, что Степа пытался оказать сопротивление «тем, кто приехал за ним», фининспектор «уже твердо знал», что все, что рассказывал ему Варенуха,— ложь. Это сопротивление не уклады­валось, подчеркивает Булгаков, уже ни в какие рамки даже для абсолютно пьяного человека.

Самое интересное, что и дьявольские силы опасаются «их». Почему, как только милиция вошла в кабинет Прохора Петровича, черти немедленно вернули его в свой костюм? Разве не могли наши герои и милицию вынуть из костюмов? Значит, не могли. Разделались с Берлиозом, когда он пошел звонить «туда», с Варенухой, когда он понес «туда» документы; пригрозили Римскому, когда тот хотел позвонить «туда». Значит, опасались тех, кто придет «оттуда».

И наконец, в финале при непосредственном уже лобовом столкновении Воланд и его компания отступили, хотя и без потерь («никто не оказался не только убит, но даже ранен»), но все же, «сжигая мосты», отступили. Вряд ли можно назвать простым совпадением время отъезда Воланда с моментом, когда силы безопасности были по-настоящему приведены в движение. Иначе чего ради «шайка Воланда» стала бы препятствовать тому, чтобы органы были вовремя информированы о событиях?

Безусловно, сила, приписанная в романе Булгакова этой структуре, громадная. Но распространяется ли эта сила (мифическая сила!) на все времена по формуле «так было, так будет»? На этот вопрос мы находим в романе, мне кажется, отрицательный ответ. Ибо эта сверхъестественная сила в то время в России была основана на тех нитях, которыми было пронизано общество. Они произ­растали в конечном счете из четкой, почти религиозной идеологии, которую постреволюционное общество впитало в себя. У Булгакова в эпилоге показано с большой долей иронии, как общество бросилось помогать вылавливать котов, Коровьевых, как оно стало приспосабливать события к собственному мировоз­зрению (читай: идеологии).

В Иудее — другое дело. Там угадывается связь тайной полиции с уголовными элементами, та связь, без которой, как мы знаем, невозможно было управлять, например, концлагерями. (Начальник концлагеря согласовывал свои действия с внутренним хозяином концлагеря — паханом. Только при этих условиях они совместно сохраняли порядок в лагере.) При такой структуре нетрудно было выполнить и полууголовное задание высшего руководства. Именно такое впе­чатление, как бы за кадром, оставляет операция Афрания. Только такая связь может в какой-то мере заменить силы госбезопасности, основанные на идеологии и революционном терроре. Возникает альтернатива: либо сила, основанная на поляризованном идеологией обществе предыдущей формации, либо, в противном случае,— на тайной связи полиции с пронизывающими общество уголовными структурами.

В заключение заметим, что современный обыватель, если обратить его вни­мание на роль госбезопасности в романе, потребует, подобно Семплеярову, ее немедленного и страстного солженицынского разоблачения. Но нет, не найдет он этого в романе, а получит, как Семплеяров, пример разоблачения его самого. Кем он сам был в это время? И как он или его родня вписывались в то запечатленное Булгаковым с такой иронией, жалостью и мягкостью общество?